Война застала меня в Кандалакшском заповеднике, куда я поехала с мужем, аспирантом кафедры зоологии позвоночных, В.М. Модестовым, только что защитившим диссертацию. Он ехал в качестве зав. научной частью Кандалакшского заповедника, я, как аспирант Л.А. Зенкевича 1-ого года обучения, собирать материал по теме. Когда началась война, мы с мужем были на островах и, видя, пролетевшие самолёты, предполагали, что это манёвры, пока к нам не приехали и не сообщили страшную весть. Я была эвакуирована с последним эшелоном вместе с сотрудниками заповедника, Н.Н. Карташевым, тогда студентом-дипломником и писателем Г.С. Скребицким, приезжавшим в заповедник писать книгу. Мы должны были пересаживаться на другой поезд на станции Мга под Ленинградом, и, как потом выяснилось, наш поезд был последним – дорога на Ленинград была отрезана в тот же день. Мгу заняли немцы. Муж оставался ещё в заповеднике и, как мне писал, объехал все острова, прощаясь с каждым, со своими научными планами и мечтами ( кстати его хлопотами мы обязаны, что остров Великий стал заповедным). Мы прощались тогда с ним навсегда – он погиб смертью храбрых 9 августа 1941 года на Карельском фронте, «похоронку» получила через месяц.

Я приехала в Москву, сразу же была зачислена в пожарную команду Биофака (до эвакуации университета её начальником был сотрудник музея В.И. Цалкин, а после эвакуации – Д.М. Выжлинский). Мы были на казарменном положении – трое суток дежурства, на четвёртые отпускали домой. Наш пост вместе с Н.Н. Горчаковской был залом Сравнительной анатомии Зоомузея. Спали, не раздеваясь, с перерывами на время тревоги. Тревоги чаще всего были, когда стемнеет и до 4-х утра. Наши спальни были в разных комнатах Зоомузея и Биофака. Особенно безопасно и «уютно» я себя чувствовала в кабинете проф. Б.С. Матвеева, под его рабочим столом, в этой же комнате спали ещё три девушки – на диване, на крышке дивана и на столе. Когда бывала дома (а наш дом находился на углу Красной площади) мы с мамой в убежище не ходили, но во время налётов – замирало сердце от прерывистого гула фашистских бомбардировщиков, тем паче, что, когда немцы оказались близко от Москвы, с нашего разрешения, нам под пол в кухне положили запасы тола, что отнюдь не прибавляло храбрости. В университете, «на людях» чувствовала себя лучше, почему-то было не так страшно.

Самым страшным днём был день 16 октября, когда фашисты были на подступах к Москве и на улице Герцена мы слышали гул канонады. С фронта приезжали друзья, подбадривали нас. Помню, как в нашу «дежурку» зашёл антрополог А. Шмаков и вселил в нас уверенность, что Москва крепко защищена и у нас как-то стало легче на душе.

29-го ноября был эвакуирован основной состав профессуры. Начальником МПВО был Д.А. Транковский, начальником охраны биофака директор Зоомузея проф. С.С. Туров. Я, как аспирант, должна была уезжать также, но на моих руках оставалось пять стариков, в том числе больные родители мужа, я бы их до Ашхабада не довезла. Меня, благодаря стараниям профессора Г.Г. Абрикосова, зачислили ассистентом, оставив в охране университета в пожарной команде. Поздно вечером 29-го ноября, когда университетский эшелон ещё стоял на путях вокзала, была сброшена бомба у Мехмата, попав в решётку между мехматом и Моховой, повредив здание мехмата и клуба университета. В эту ночь я не дежурила, но когда рано утром возвращалась на дежурство, весь переулок рядом с Зоомузем был усеян осколками стёкол, а окна Зоомузея зияли черными дырами. Внутри здания было тоже много осколков, и стоял туман от поднявшейся пыли, а кое-где лежал и снег (зима была очень морозной и снежной). Окна наскоро забили фанерой.

Ночью мы дежурили на крышах и чердаках, а кто постарше – на лестницах и в аудиториях, днём были заняты на разных работах, в зависимости от надобности и сезона. Летом 1941 года ездили периодически на окраину Москвы рыть укрепления, поздней осенью-зимой разгребали снег, занимались восстановительными работами, часто начальник пожарной команды проводил учения. Всё хуже становилось с продовольствием. Дополнительным пайком к скудному официальному пайку сперва служил стакан разбавленного кофе («бурды») с бутербродом. Позже не стало и этого добавка и пожарники перешли на питание кошками (одна кошка как правило на всю команду из 16-18 человек), из которых варили суп и делали фрикадельки. Кошек дежурный вылавливал в подъездах и безболезненно умерщвлял. Эту операцию обычно производил кто-нибудь из физиологов. Иногда, что было крайне редко, с Волоколамского шоссе члены команды привозили мерзлую конину, и тогда из всех аудиторий Зоомузея доносился благословенный аромат варёного мяса. Было очень холодно в помещениях, согревались, кто как мог. У нас дома комнаты были закрыты, жили на кухне, где была поставлена времянка, но температура часто была около нуля, т.к. топлива не хватало. Казалось, что мозги застывают. Я особенно страдала не от голода, а от недосыпа и холода. Вместе с тем нас всех поддерживало чувство «локтя», большого товарищества, всех сближало общее горе. В общем молодёжь не унывала, а порой и веселилась. Так например, 25-го января, в день учреждения университета, тогда фашистов уже отбросили от Москвы, наша пожарная команда устроила бал-маскарад. Все нарядились в разные маскарадные костюмы, кто что сумел достать или сделать. У Наташи Горчаковской оказались два кимоно и мы были запечатлены на фоторгафии в виде двух японок. Угощением в этот вечер, помимо кошачьих котлет и других «изысканных» явств, был студень из собаки, изготовленный Д.М. Вяжлинским, вином служила «скорпионовка» ( т.е. спирт из-под фиксированных скорпионов). Была музыка, танцы, смех. Молодость брала своё.

В начале войны фашисты бросали на Москву много зажигалок, впоследствии их стало меньше, но больше стало фугасок и осколочных бомб. Как-то вечером мы с Наташей, стоя на чердаке на своём посту, вдруг увидели яркую вспышку и потом услышали грохот. Это сбросили осколочную бомбу в длинную очередь перед диетическим магазином на ул. Горького – было много жертв.

С едой стало легче – помогала картошка, которую мы посадили на окраине Красной Пресни. В августе 1942 г мы вместе с Н. Горчаковской и Г. Развязкиной были командированы комитетом комсомола на уборочную в колхозы под Зарайском в качестве агитаторов. Агитация заключалась в том, что мы вместе со всеми пололи, жали рожь. Часть трудодней я заработала «натурой» – 10 кг. ржи, которую удалось послать почтой и 30 кг. капусты. Это 2 мешка на перевес. Садиться пришлось в переполненный поезд в Зарайске. Я только вскарабкалась на ступеньки, поезд тронулся и мешки потянули меня под поезд. Спас какой-то мужчина, схватившийся за поручни сзади меня, и сильно поранивший сапогами мне лодыжки, но я и мой драгоценный груз уцелели.

С осени жизнь начала входить в свою колею. Начались занятия в университете, их проводили оставшиеся в Москве преподаватели. На нашей кафедре были Ф.А. Лаврехин и я (впоследствии к нам перешла с другой кафедры ст. лаб. О.П. Дешиц), лекции читал проф. В.Н. Беклемишев. Было всего две группы. Первыми моими учениками были Н.А. Перцов и В.А. Свешников, вскоре ушедшие на фронт, а из девушек – Е.А. Турпаева, Л.А. Козяр и др. Начала работать лаборатория экологии проф. В.В. Алпатова, в ней работали О.К. Настюкова-Россолимо и я.

Объектами исследования были вши и постельные клопы, для кормления первых приглашали доноров, но часть платяных вшей вынашивала Ольга Константиновна под своей пышной причёской с целью посмотреть возможность их превращения в головные. «Своих» клопов я кормила на себе.

Летом 1943 года вернулся из Свердловска основной состав сотрудников университета.

В Университете начали чинить здания, поврежденные волной от бомбы. Задача эта, конечно, нелегка, и для ее успешного решения привлекли сотрудников до доцентов включительно (..) например, Гофмана, как мне сказал Туров, сделали штукатуром, и работает он по восемь часов в день, можно, правда, задать вопрос :а когда ему выполнять научный план? Но, кажется, этим мало кто интересуется...

Письмо от Смирнова Е. 1943 год

В Музее часть витрин пострадала, зубры, волки в естественной обстановке, в окна, т.е. в дыры сыпет снег, на полу стекло, вода, снег, лет. Целый месяц закоченевшими, обвязанными с порезаннымм руками, на страшном холоде и сквозняках мы гребли и выносили..., переставили чучела и... Но все это Вы уже знаете. Сейчас стало тепло и уютно, окна забиты..., тускло горит однп лампочка в зале. Необычно дружеская семья оставшихся ютится в подвалах. Так там и живут

Работы много. Выгружаем коллекции из подвалов, есть пострадавшие. Делаем опись оставшегося, т.е. опять полный подсчёт всех коллекций. Открываем школьную выставку в верхнем зале. Принимаемся за разборку неразобранных и перепутанных во время сусуматохи групп, раселпдку, инвентаризацию и пр.

Есть намек на продолжение научной работы. 15 сундуков стоит на вокзале и будут возвращены сюда.

Части письма Турова С. 05.01.1942

еще о делах в музе, холоде в квартире, как люди пухли от голода. Письмо написано во время дежурства в музее (Морозовой -Туровой?)

в этих письмах очень много про музей и его недооцененность в глазах начальства ‎<Сообщение изменено>

Вот еще

В отделе делается следующее:

Захватываем пожарку и в ней делаем хранилище для остеологии,... и части животных
В подвалах недатированные рога, черепа, неразобранные скелеты крупные спирты, охотничий отдел

Продолжаю карточный каталог, доливаю спирты и сейчас составляю и на них карточки и расставляю по своим группам, будем разбирать остеологию (скелеты)
Хочу начать разбор землероек.
Выставили 2 чучела.

Много витрин разбито, поэтому трудно с экспозицией. Боюсь за сохранность. Работа в отделе идёт, и народ едет, а сейчас некоторые (?) коллекции почти недоступны. Лампочек нет, в зале тьма, разбираем со спичками и лучинами, устали от напряжения ‎<Сообщение изменено>

это Архив Гептнера. Последнее письмо от Туровой (я после каждого сообщения подписала от кого, на всякий случай) Кое-де в начале прописано от кого и когда письмо.

Спустя неделю. В столице СССР постепенно начнут вводить карточки на продукты питания, хозяйственные товары первой необходимости, обувь и ткань.

Через две недели. Москвичи увидят кадры кинохроники, на которых горят советские деревни, села и города и лежащих у своих изб расстрелянных нацистами женщин и малолетних детей.

Ровно через месяц. Москва переживет первый налет гитлеровской авиации, и воочию, не в кино, увидит изуродованные тела погибших под завалами сограждан, разрушенные и горящие дома.

А пока, в первый день войны, в Москве все примерно так, как в хрестоматийном стихотворении Геннадия Шпаликова "На площадке танцевальной Сорок Первый год": "Ничего, что нету Польши. Но сильна страна. Через месяц – и не больше – кончится война…"

"Интенсивные налеты авиации на Москву начались с 22 июля. Всего на территории Университета было обезврежено и погашено 272 зажигательных бомбы, и лишь однажды произошло незначительное загорание от термитно-зажигательной бомбы.
...
 Ночью 29 октября на территорию внешнего двора так называемого "нового здания" (сейчас здание факультета журналистики) была сброшена крупная фугасная бомба. Взрывной волной был опрокинут памятник Ломоносову, смещен купол на здании библиотеки, сорваны двери, подняты полы и забиты все окна в учебном корпусе. Сильно пострадало и "старое" здание. Всего в Университете было выбито около 3-х тысяч оконных рам. Взрывной волной был контужен студент биофака... После взрыва вскоре вышла из строя вся отопительная система МГУ."

 Из воспоминаний профессора Д.А. Транковского, начальника службы управления МПВО МГУ в годы войны

Октябрь 1941 г. был сырым и холодным. Москва смотрела на редких прохожих бумажными крестами замаскированных окон. В продовольственных магазинах пусто, все полки заставлены консервными банками с крабами (в то время в стране крабов почти не ели). Немецкие войска полукругом стояли вокруг Москвы, в некоторых местах приблизившись к ней на 20 - 30 км.
Студенты Московского университета были мобилизованы копать окопы на ближних подступах к Москве. Запомнилась песня того времени, которую распевал мой брат-студент:

 Стой под скатами, рой лопатами,
 Нам работа дружная сродни,
 Песню грянучи, мать помянучи,
 Трудовую честь не урони.
 Пусть в желудке вакуум и в мозолях руки,
 Мелкий, мерзкий дождик нас сечет,
 Наши зубы точены о гранит науки,
 А посля гранита - глина нипочём.

Из текста песни понятно, что настроение у студентов, копавших окопы, было бодрое, все твердо знали, что мы победим и весьма скоро. Однако немцы приблизились к Москве совсем близко. Пошли слухи, что на некоторых направлениях дорога на Москву вообще открыта.

Началась паника среди населения. Была объявлена всеобщая эвакуация учреждений и населения. Многие начальники рвали партийные билеты и на любом транспорте пытались покинуть Москву. Не избежали паники и многие преподаватели Московского университета. 16 октября, когда немцы особенно близко подошли к Москве, стало известно, что ряд руководящих работников университета срочно покинули город, т.е., попросту говоря, бежали. Было назначено новое руководство МГУ - ректором его стал историк профессор И. С. Галкин, а исполняющим обязанности ректора эвакуируемой (основной) части МГУ был назначен мой отец - профессор биологического факультета Степан Иванович Кулаев. Он же возглавил руководство эвакуацией МГУ в Ашхабад.

Небольшая часть студентов и профессуры по той или иной причине осталась в Москве, но основной коллектив уехал в эвакуацию. Сборы были недолгими. Продолжались начавшиеся 22 июля бомбежки основных промышленных и общественно значимых объектов Москвы; именно в октябре одна из фугасных бомб попала в главное здание МГУ на Моховой, но благодаря слаженной работе пожарных команд, составленных из профессоров и студентов МГУ, удалось быстро потушить пожар и восстановить аудитории для учебного процесса. Наша семья жила, ожидая отъезда в эвакуацию, на папиной кафедре (гистологии и эмбриологии), расположившейся в здании Зоомузея, так как наш дом был поврежден. Меня старший брат, который был членом пожарной команды, возглавляемой профессором-ботаником Даниилом Александровичем Транковским, иногда брал с собой на крышу университета тушить зажигательные бомбы. Падающие на крышу "зажигалки" мы сразу же хватали щипцами и тушили их, помещая в ящики с песком или ведра с водой.

Хотя здания университета на Моховой были хорошо замаскированы, все же достаточное количество зажигательных, а иногда и фугасных бомб падало на крыши университетских зданий. Во время налета фашистской авиации все небо над Москвой бороздили лучи мощных прожекторов, выискивающих вражеские бомбардировщики. Когда прожектора обнаруживали вражеский самолет, его сразу же освещали другие прожектора и начиналась пальба наших зенитных орудий, пытавшихся сбить попавшийся немецкий бомбардировщик. Иногда это удавалось. Все это представляло захватывающее зрелище, хотя мне и было достаточно жутковато.